(c)Марат Агинян
М. АГИНЯН
ГРУСТНАЯ ГЕОГРАФИЯ
Больная навязчивость моргания выключает и включает комнату, исче-
зает и появляется убогий фикус, исчезают и появляются светильник на
столе, глобус, учебники,серо-белое око окна, трупики мух на холодном
подоконнике,часы на стене: тк,тк,тк,тк, голая ветвистость деревьев
заоконного мира, цветастые зонтики, снующие по озябшему асфальту,по-
являются и исчезают... а в глазах _ боль, нудная, теплая, и мерзнут
ноги, и неохота кашлять, и затрахал насморк...
Тебе шестнадцать лет, и ты не пошла в колледж не потому, что нена-
видишь все это, а потому что болеешь, болеешь всегда, когда чувству-
ешь свою голову, а когда ее не чувствуешь, не знаешь: болеешь или
нет?
Вот и врач пришел, молодой совсем, студент еще наверно, в теплом
свитере, достал твою карточку, безразлично задает неинтересные воп-
росы, пишет что-то, грустноватый такой, на секунду задержал на тебя
взгляд, странный какой-то взгляд, но больше не смотрит, только пишет,
будто все о тебе знает, будто всегда и знал, сто лет знал, и ты тоже
знала, просто забыла, просто забыла...
_Что расплакалась?
_Не знаю... погода...
Смотрит внимательно, ты знаешь, ты чувствуешь это сквозь руки, ты
ими закрыла лицо, тебе грустно и плохо, грустнее, чем ему, хуже, чем
фикусу, глобусу и часам на стене: тк, тк, тк, тк...
_Температуру измеряла?
_С утра.
_Сколько?
_Не помню.
Приложил пальцы к твоему лбу, совсем как мама, врачи так не делают,
но он совсем молодой, а мама на работе, а дома только кошка - Лилит -
помесь перса и сиамца, а попугай умер, ну и фиг с ним, неинтересный
был попугай.
Встряхнул градусник.
_На, под мышку.
Холодный, противный градусник, ты заползаешь под одеяло, оно сырое,
это оттого, что ты потеешь, и пот холодный, и не пахнет. А он взял
твою руку, нежно так, ты сначала удивилась, потом успокоилась: просто
он щупал пульс. А ты смотришь в окно, и не понимаешь свое настроение,
так бывает, когда одно настроение кончается, а другое еще не нача-
лось. А он достает тонометр и фонендоскоп, измеряет твое кровяное
давление, записывает в карточку, с таким важным видом, и гораздо чаще
смотрит на тебя, глубоко так смотрит, и вдруг улыбаеся:
_Плакать надоело?
Смеешься сквозь слезы, а температура твоя не очень высокая, трид-
цать семь и три, ты пьешь аспирин, и ампициллин, и апельсновый сок,
а он говорит:
_Надо тебя слушать. Стеснительная?
Ты вмиг краснеешь, а он сразу:
_Ладно, буду слушать со спины.
Садишься, а он ладонью греет мембрану фонендоскопа, потом аускуль-
тирует тебя, над лопатками, между ними, под ними, и говорит тебе:
дыши, дыши, дыши.
Потом задумывается, а сам смотрит на твою грудь. И молчит. Молчит.
И говорит:
_Сними бюстгалтер.
Легко сказать. Грудь сначала не росла, и только недавно начала
увеличиваться, и еще не совсем нормальная, да и дело не в этом,
просто мамы нет дома, а кошка, что кошка? причем здесь кошка?
Он трогает твою грудь, совсем без похоти, осторожно и, кажется,
волнуясь, слушает сердце, молчит, потом переходит на живот.
_Это называется пальпация,_ говорит, а ты закрыла глаза, ты глубоко
дышишь, хоть он и не говорит тебе: дыши, дыши, дыши.
_А!
Больно. Чуть выше таза, слева и справа. Он задумывается. Спрашивает
о твоей моче, вгоняет в краску, а сам серьезный, и говорит, что это
очень важно.
_Половой жизнью живешь?
_Нет.
_Нет?
_Нет.
Поверил? Нет? А ты ведь не обманываешь, но он, видно, не поверил,
а покраснела ты не оттого, что вопрос такой, а оттого, что он не поверил,
и глупо это, боже, как же это глупо...
Потом он посмотрел лекарства, посоветовал пить их дальше, говорил
про витамины и обильное питье, потом вдруг спохватился и, взяв лож-
ку, посмотрел горло, забыл наверно, надо было с этого начинать, нео-
пытный еще, но милый, немножко грустный, по настоящему грустный, без
рисовок.
И ушел.
Нет, еще смотрел на глобус, дотронулся, осторожно так, будто хотел
узнать: поднялась у глобуса температура или нет?
И взял телефон на прощание, сказал, что позвонит узнать как здо-
ровье, у тебя и у глобуса.
А он пошел, и над головой молчали голые ветвистости, и с неба ва-
лил больной снегодождь. Ему не было холодно, но было как-то пустова-
то, и курил он с неохотой, и думал о девушке, болеющей третий день,
болеющей в городе Смоленске.
В это время в Каире болел Саид, в Веллингтоне оперировали Энди, в
Алжире умер верблюд, и Али горько плакал над ним, в Новом Орлеане из-
носиловали Саманту, в Кагосиме Йоко получила новую работу, в Верхо-
янске мерзли люди и животные, в Коломбо женился Амар, в Сантьяго
арестовали Эрнесто, на полярной станции Амундсен-Скотт родилась де-
вочка, в Ливерпуле обокрали Джеймса О. Вогана...
Все хорошо, все привычно, все обычно.
А дни шли, понедельник, вторник, среда, четверг, первое, второе,
третье, восемнадцатое, двадцатое, тридцать первое, и шли месяцы, но-
ябрь, декабрь, январь, февраль, а ты выздоровела, потом опять забо-
лела, опять выздоровела, ходила на занятия, биология, химия, физика,
литература, смеялась и плакала, влюблялась и разочаровывалась, впа-
дала в уныние, иногда баловалась сигаретами, пила пиво, ходила на
танцы, все забыла, все забыла...
Весна, лето, опять осень, ты не болеешь, но ты лежышь, с бессиль-
ной ненавистью смотришь на мертвый фикус, мертвый глобус, а кош-
ка - Лилит - умерла, как и попугай, ну и фиг с ней,неинтересная бы-
ла кошка.
И вот - звонит телефон. Ты не поднимаешься, а он звонит, тебе не
лень, ты упала куда-то мимо лени, глубже, чем лень, поэтому не
поднимаешься, а он звонит и звонит, потом перестает.
Одно из двух: либо он больше не позвонит, и уже не появится то,
что исчезло, либо позвонит, и ты возьмешь трубку: алло... сначала
будешь недоумевать, молчать, слушать... ... а заоконный мир объят
сетью дождя, и ветра нет, и по озябшему асфальту снуют цветастые
зонтики, а ты молчишь, ты слушаешь, идешь по линии своей жизни, по
листьям, втоптанным в грязь, по грязи и лужам, а в Каире умер Саид, в
Веллингтоне выздоровел Энди, Саманте сделали аборт, в Оше, в Чили, в
Канаде, в Голландии дети и взрослые курят план, в России спиваются
мужики, в Тибете пахнет благовониями и холодным небом, а ты идешь,
будто катишься, будто вертишься вокруг своей персональной звезды, и
иногда поднимается ветер, срывает с деревьев листья, а ты идешь,
склонив голову вбок , слушая молчание телефонной трубки; трубка по-
могает тебе продолжать чувствовать свою голову, и ничего, что она
болит: если болит голова, значит она есть, если мерзнут ноги, значит
они есть, и ты можешь идти,по улице, по аллее, хочется плакать, ветер
срывает с деревьев разорванные плевы, они валяются на асфальте, их
втаптывают в грязь, все хорошо, все привычно, все обычно...
Вокруг хитрой звездочки вертится, вертится глобус-планета грустных
и милых уродов...